Поцелуй смерти [Litres] - Лорел Гамильтон

Это я так пытаюсь оправдать то, что хочу сделать? Да. И все равно сделаю ведь? Да.

Я подвинулась к краю двора, ушла в сторону от криминалистов, работающих на месте преступления, и десятков невесть откуда взявшихся еще копов, которые всегда слетаются к месту убийства. Нашла проулок между двумя домами, достаточно широкий, чтобы мог проехать фургон с пивом – в те дни, когда пивоварня служила своему прямому назначению. Но тут было темно и уединенно. Прислонившись плечом к холодным кирпичам, я обрела максимальное уединение, которое здесь можно было найти.

Мне не надо было брать телефон и звонить Жан-Клоду: достаточно было просто убрать щиты, которые я держала между нами. Как открыть дверь, которая у меня всегда на засове, потому что без этого мы вторгались в эмоции, мысли и даже физические ощущения друг друга. В самых отчетливых случаях начинали размываться границы, где кончается один из нас и начинается другой. Это чертовски сбивает с толку, и так же чертовски пугает, откровенно говоря. Не люблю слишком далеко влезать в разум, тело и сердце другой личности, и уж точно не хочу, чтобы Жан-Клод так же глубоко видел меня.

Но это не значит, что мне только и надо было отпереть эту «дверь» в голове и убрать щиты, мешающие мне слишком далеко провалиться в Жан-Клода, потому что, как выяснилось, недостаточно ставить блок одному из нас. Если щиты ставит кто-то один, то в самый неудобный момент непременно прорвется какой-нибудь отголосок: чаще всего сильные эмоции, ощущения, но не обязательно, могло быть что угодно.

Жан-Клод открылся мне, и я поняла, что он у себя в кабинете в «Запретном плоде». Я чувствовала пот у него на коже – он вытирал торс полотенцем. Он только что выступал – довольно редкое событие, потому что он – владелец и управляющий клуба. А в те вечера, когда он выступает, клуб трещит от людей, мужчин и женщин, желающих увидеть, как самый сексуальный вампир Сент-Луиса частично раздевается на сцене. Он никогда не раздевается так откровенно, как другие его танцоры. Стринги для моего главного бойфренда – это слишком банально, зато у него хватает штанов со шнуровкой и разрезами, которые скрывают никак не больше. Я теперь знаю, что почти всегда более доминирующие личности любят сохранять на себе одежду, а субмиссивные мирятся легче с наготой. Но дни, когда Жан-Клод был чьим-то субмиссивным маленьким кровососиком, уже давно миновали. Вне спальни ни он, ни я раздеваться не любим. По крайней мере, не первыми.

Он смотрел вниз, на контуры длинного, изящного, тонко-мускулистого тела, и мне было видно, что кожаные штаны на нем из тех, где очень открытая шнуровка идет от пояса до лодыжек, и впечатление такое, будто у штанов есть только фронт и тыл, а бока их пропали без вести. Там была идеальная белая кожа длинных ног, проглядывающая сквозь черное кружево ремешков.

Просто смотреть вдоль его тела, видеть то, что было видно, – от одного этого у меня снизу все свело, и пришлось сделать глубокий прерывистый вдох. Я даже оперлась рукой о прохладные кирпичи стены. Такое действие на меня Жан-Клод производит почти с той минуты, как я увидела его впервые.

– Ma petite, – сказал он в пустом кабинете, – я люблю, когда ты так на меня реагируешь.

Я прошептала, приблизив лицо к стене:

– Ты только что со сцены. Там на тебя все так реагировали.

– Это – вожделение незнакомых. Первая вспышка желания, когда все – возможности и фантазия. То, что ты так реагируешь после семи лет вместе, – это значит намного больше.

– Не могу себе представить, чтобы на тебя можно было реагировать иначе.

Он засмеялся – осязаемый, ласкающий звук, будто он растекался по мне, этот смех, залезал под одежду и трогал в самых шаловливых местах.

– Прекрати, – сказала я. – Я еще на работе.

– Обычно ты не обращаешься ко мне, пока не закончишь работу. Что случилось?

Наш роман длится достаточно долго, чтобы он понимал: на работе я – маршал, и ничья не подруга. У других мужчин бывают проблемы с таким разделением ролей, у него – нет. Жан-Клод отлично понимает, как можно делить на отсеки свою жизнь, эмоции, друзей и любимых. Вампиры, успешно выживающие сотни лет, отлично это умеют – иначе бы можно было сойти с ума. Невозможно слишком сильно задумываться о плохом, потому что через несколько жизней его накапливается слишком много. У меня за одну жизнь уже набралось столько, что без деления на отсеки никак. Что было бы лет за шестьсот – даже вообразить не берусь.

Я рассказала как можно короче и добавила:

– Ты про такую фигню слышал что-нибудь когда-нибудь?

– Не точно такую же.

– В общем, это значит «да»?

– До меня доходили слухи о недовольстве самой идеей, что в Америке будет правящий совет всех вампиров. Существуют опасения, что старые члены совета, оставшиеся в живых, просто перенесут сюда лавочку и будут править, как правили раньше. Предотвращение такого развития событий было одной из главных причин, по которым большинство одобрило создание мной американского Совета вампиров. Мне и здешним вампирам доверяют больше, чем старым мастерам Европы.

– Я достаточно знала старый Совет, чтобы с этим согласиться.

– Я не слыхал, чтобы какие-то вампиры действительно рассматривали возможность существовать вообще без мастера. О таком могут мечтать лишь самые юные среди нас.

– Те вампиры, что здесь, они да, юны. Ни одного старше ста, большинство между пятьюдесятью и двадцатью, и есть еще десять и моложе.

– И все они американцы?

Я постаралась припомнить:

– По-моему, да.

– Американцы – и живые, и нежить, – публика особенная. Свой идеал свободы они ценят выше всего того, о чем мечтали бы все остальные из нас.

– Страна у нас молодая.

– Да. В иные времена и эпохи Америка ширилась бы и строила империю, но вы слишком поздно повзрослели. Мировые лидеры и военные ни за что бы сейчас не допустили таких завоеваний.

– А неплохо бы начать оставлять себе немножко тех территорий и ресурсов, за которые гибнут наши солдаты.

– Ma petite, ты тайная империалистка?

– Просто надоело смотреть по телевизору, как погибают наши парни и девчонки, ничего за это не получая, кроме мешков для трупов.

– Свободу и благодарность тех людей, которым вы помогаете, – сказал он очень мягко.

Я засмеялась:

– Ага, они так благодарны, что все время пытаются нас взорвать.

– Что ж, Америка становится взрослой в необычный момент истории, с этим я согласен.

– В общем, эти ребята готовы лучше умереть, чем рисковать быть связанными с тобой обетом крови. Но я настолько хорошо их чувствую, будто они и так принадлежат нашей линии крови.